Том 2. Машины и волки - Страница 94

Телеграф.

Телеграф – это столбы и проволоки, которые сиротливо гудят в полях, гудят и ночью и днем, и веснами и осенями, – сиротливо, потому что – кто знает, что, о чем гудят они? – в полях, по оврагам, по большакам, по проселкам. – – В Эдинбурге у матери Смит в пять часов

было подано кофе, блестел кофейник, сервиз, скатерть, полы, филодендроны, – в Париже у миссис Чудлей разогревалась ванна, чтоб женщину, как конфетку, из платья выворачивать, – и тогда велосипедисты привезли телеграммы.

– «Мистер Роберт Смит убит в Москве». –

Фита.

Но в Европе ведь были – еретики, безумцы, поэты и художники, которые – – В Европе гуситствовал Штейнер и лойольствовал Шпенглер – – В Ливерпуле, Манчестере, Лондоне, Гавре, Париже, Брюсселе, Берлине, Вене, Риме, – в пригородах, на фабричных дворах, из подворотен, в дыму, копоти и грязи, на рудниках, шахтах и заводах, в портах, – в элеваторах, – поди много крыс, – рабочие, безработные, их матери, жены и дети – правой рукой – сплошной мозолью, выкинутой к небу, и обожженными глотками –

– и с ними еретики, безумцы, поэты и художники –

– вчера, третьего дня, завтра – ночами, восходами, веснами, зимами, осенями – в туманы, в непогодь и благословенными днями – одиночками, толпами, тысячами, – обожженными глотками, винтовками, пистолетами, пушками –

– кричали:

– Третий

Интернационал! – – –

В черной зале польской Миссии – бред. Маленький мальчик горько плачет в польской Миссии, потому что он потерял грифель, и педагог будет его бить. Лиза Калитина – в польской Миссии. Метель в польской Миссии. Но вот идут еретики, поэты, художники, безумцы, рабочие, все, для кого морги. Ротмистр Тензигольский – обветрен многими ветрами, – Ллойд-Джордж – вместе с Тензигольским – расстрелян. Бред – ерунда – глупость – вымысел. В черном зале польской Миссии бродят тени, мрак, ночь. Мороз. Нету метели. – И вот идет рассвет. Вот по лестнице снизу идет истопник, несет дрова. –

В Москве, с Николаевского вокзала – из колонии, имя которой Россия, – уходил вагон за границу, в метрополию, он должен был дойти до порта Таллина. Он должен был уйти в 5.10, но ушел в 1.50, – это по-российски. На вокзале, ибо в эти часы не было поездов, было пустынно. В вагоне ехали эсты. Русские понимали по-эстонски только два слова: куррат – черт, и якуллен – слушаю; слушали друг друга – и русские носильщики с усмешкой, и эстонские курьеры дипломатически-вежливо– «якуллен», – но не понимали. Уборная в вагоне обозначалась по-эстонски, что не изменяло, конечно, ее назначения, как это бывало в России. Вагон грузили ящиками в пломбах, похожими на гроба, которые именовались дипломатическими пакетами. Потом, вместе с людьми, запломбировали вагон. Ночью вагон ушел. Ночью было холодно в вагоне. – Во всем вагоне оказалось пять человек, причем двое из них – русские, – впрочем, был еще шестой: в одном из дипломатических пакетов находился труп Роберта Смита. Ночью в вагоне на дипломатических гробах горели свечи. Стены вагона, деревянные, были крашены серым, вагон был невелик, окна были замазаны известью, при остановках и толчках в дипломатических пакетах перекатывались бутылки, все пятеро были в енотовых шубах, пахло нафталином и сардинками, – и вагон походил на общую каюту третьего класса внизу, в трюме, плохонького морского пароходика: бутылки из-под шампанского, которые перекатывались в дипломатических гробах, напоминали звон рулевых цепей, и как в трюмах – в окнах ничего не было видно. Так заграница подперла к самой Москве, так уходил вагон из колонии. Утром и весь день ничего из вагона не было видно: окна были хорошо закрашены. Двое русских все же успели за ночь обжить свое купе и свои гроба – окурками, бумажками и разговорами по-душам. Вечером в вагоне запахло трупным удушьем – от трупа Роберта Смита.

Если ехать первый раз в жизни, – в годы Великой Мировой разрухи – переехать русскую границу, где ломаются два мира, – не просто. И вагон переезжал границу ночью. В Ямбурге, на русской границе, все по шли с чемоданчиками в таможенную будку, – и ночь была такая, как и должно ей быть на границе, где контрабанда и иные темные дела: на шпалах, на рельсах, на деревьях мылилась луна, и казалось, что луна – едва слышно – звенит в одиночестве, – и у таможенной избы, сшитой из фанеры, окна были замазаны известью, смотрела – мазала известь на стеклах – луна. Было четыре часа ночи. – Потом опять вернулись в вагоны, поезд тронулся и через полчаса пришли уже другие пограничники, в нерусской форме, – они поздравляли с приездом в Европу. В сущности, это было очень нище. Так пришел вагон из колонии в Европу, – еноты не прятались: – кто знает, сколько было вывезено из колонии платины, камней, картин, икон? – вместе с дипломатической почтой? –

Так выбыл из России – запечатанный в дипломатическом пакете – мистер Роберт Смит.

И другой поезд вполз в Россию, чтоб сщемить сердце каждого русского, –

– чтобы услышать дубасы в вагоны, шум, гам и вой, крики и вопли мешочников и мешков в матерщине, чтоб хлестнул по носам всероссийским запахом триметиламина, аммиака и пота, – чтоб никак не объяснить американцу про недезинфицированный башмак и никак не понять, когда день, когда ночь, когда что: –

– Но над Россией – весна, Великий пост, – когда ветрено, ручейно, солнечно, облачно и когда бухнет полднями сердце, как суглинок, – когда хрустнет хрусталь печали, как льдинка под ногой, – и поют когда мужики русские песни, тоскливые, как русские века: ветер потрошит души русских, как бабы потрошат кур, – и все же ветрено, ручейно, облачно и солнечно по весне в России.