Том 2. Машины и волки - Страница 93

– В тот год – в те годы – никто не знал, что пришло в Европу: – гибель, смерть или рождение нового. Но мистер Кингстон, как многие, кто научился читать цифры, знал – – Впервые за две тысячи лет гегемония над миром ушла из Европы. Уже прошли годы человеческих бойнь, но народы, как звери, зализывая болячки, жили военными поселениями, глухо готовясь к новым и новым войнам. Вся Европа, и победители, и побежденные, страны, которые грабят, и которых грабят, – вышли из войны – побежденными. Во всех странах, у всех народов пустели университеты, вымирала интеллигенция – мозг народов, пылились, разваливались, разветривались музеи, картино- и книгохранилища, – народами управляли солдат, мудрый, как казарменная вахта, и шибер, энергичный, как кинематограф, полагавший, что вся промышленность и экономическая жизнь народов – есть только: биржа и жульничество на высоких и низких валютах: не поэтому ль в Англии, Франции, Италии – не дымились домны, заводы и фабрики – и заливались водой каменноугольные, железорудные шахты, извечно черные и пыльные, и одни за другими, сотни, тысячи, лопались, банкротились – фирмы, торговые конторы, банки, предприятия, – а рабочие, десятки, сотни тысяч, миллионы, – безработные – люмпен-пролетариат – шли в больших городах от одной профессиональной конторы к другой фабричной конторе, в штрейкбрехерстве, – ночуя неизвестно где, потому что вот уже много лет ничего не строилось в Европе, и в одной Англии необходима была постройка миллиона домов, – не потому ли тогда ощетинились нации баррикадами виз и таможен, и даже Англия, великий торговец, изменив столетию своего фритредерства, построила заборы таможен – для побежденного врага, Германии, которая нонсенсом затуманила смысл побед и Версалей и за

Версалем оставила одно лишь – разбойничество – –?

Тогда говорили в Европе, что это промышленный экономический кризис. – И, хотя государства грозились заборами таможен, как баррикадами, все же были люди, которые видели гибель Европы в уничтожении международного братства, и тогда учинялись Канны, Генуя, – и там фельдфебеля хотели учинить новый Версаль, – и эти глядели на Россию – в Россию, чтобы утвердить равновесие мира – новой колонией. Но государства еще жили и властвовали, как на войне, разъединяя, кормя и – властвуя: тогда многие в Европе разучились знать, как достается хлеб, но многие и многие поля в те годы были засеяны не пшеницей, а картечью, – об этом хорошо знал европейский крестьянин, мужик, – и многие и многие те, для которых не хватало моргов, разучились есть хлеб: ведь едали же в Лондоне и Берлине дохлых лошадей и собачину. И хозяйственный кризис все рос и рос, все новые останавливались заводы, все новые рушились фирмы, все новые товары оказывались ненужными миру – медь, олово, хлопок, резина, – и новые миллионы людей шли – в морги. Но киношки, но кафе, диле и нахт-локалы были полны, женщины всегда имели визитные карточки. – И эти глядели на Россию – в Россию, чтобы утвердить равновесие мира: колониальной политикой. –

– Но в Европе были и еретики, и безумцы, и поэты, и художники, которые – – –

– Но Епропа мала; – Европа, кошкой изогнувшаяся на земном шаре, где старая кошка нюхает молоко Гибралтара, где Пиренейский полуостров – голова, а нога – Апеннинский полуостров –

– и гегемония над миром ушла из Европы, с Атлантики – к Тихому океану: –

– В Америке сытно, обутно и одетно, в Соединенных Штатах на каждых четырнадцать человек – автомобиль и половина мирового золота там, и доллар чуть ли не выше своего паритета, и ее тоннаж, в четверть мирового тоннажа, догоняет Англию. В Японии дымят заводы, снуют основы и челноки, и японскому флоту – ближе до Австралии, чем английскому. В Китае, который спал шесть тысяч лет, – полезли китайцы под землю за каменным углем, за залежами железных, оловянных, медных руд, – в Китае загорелись домны. – В Австралии теперь – свои заводы. – Тихий океан – он же Великий – Аргентина, Боливия, Перу – краснокожие, желтолицые, негры – – но Европа –

Европа – –

– Докладчик мистер Кингстон сходит с кафедры. В черном зале польской миссии темно. Иль это бред и подлинен один лишь детский – горький плач? – Мистера Кингстона сменяет другой докладчик, Иван Бунин, – иль это только бред, поэма, метель над Домбергом –? – Корабль мирно идет из Америки в Бвропу. «Горе тебе, Вавилон, город крепкий», Апокалипсис. – Это эпиграф. –

– «… почти до самого Гибралтара пришлось плыть то в ледяной мгле, то среди бури с мокрым снегом, но плыли вполне благополучно и даже без качки, пассажиров на пароходе оказалось много. И все люди крупные, пароход – знаменитая «Атлантида» – был похож на самый дорогой европейский отель со всеми удобствами, – с ночным баром, с восточными банями, с собственной газетой, – и жизнь на нем протекала по самому высшему регламенту: вставали рано, при трубных звуках, резко раздававшихся по коридорам еще в тот сумрачный час, когда так медленно и неприветливо светало над серо-зеленой водяной пустыней, тяжело волновавшейся в тумане; накинув фланелевые пижамы, пили кофе, шоколад, какао; затем садились в мраморные ванны, делали гимнастику, возбуждая аппетит и хорошее самочувствие, совершали дневные туалеты и шли к первому завтраку; до одиннадцати часов полагалось бодро гулять по палубам, дыша холодною свежестью океана, или играть в шеффль-борд и другие игры для нового возбуждения аппетита, а в одиннадцать подкрепляться бутербродами с бульоном; подкрепившись, с удовольствием читали газеты и спокойно ждали второго завтрака, еще более питательного и разнообразного, чем первый; следующие два часа посвящались отдыху: все палубы заставлены были тогда лонгшезами, на которых путешественники лежали, укрывшись пледами, глядя на облачное небо и на пенистые бугры, мелькавшие за бортом, или сладко задремывая; в пятом часу их, освеженных и повеселевших, поили крепким, душистым чаем с печеньями; в семь оповещали трубным сигналом об обеде из девяти блюд… По вечерам этажи «Атлантиды» зияли во мраке как бы огненными несметными глазами, и великое множество слуг работало в поварских, судомойнях и винных складах с особенной лихорадочностью. Океан, ходивший за стенами, был страшен, но о нем не думали, твердо веря во власть над ним командира, рыжего человека, чудовищной величины и грузности, всегда как бы сонного, похожего в своем мундире с широкими золотыми нашивками на огромного идола и очень редко появляющегося на люди из своих таинственных покоев; на баке поминутно взвывала с адской мрачностью и взвизгивала с неистовой злобой сирена, но немногие из обедающих слышали сирену – ее заглушали звуки прекрасного струнного оркестра, изысканно и неустанно игравшего в огромной двухсветной зале, отделанной мрамором и устланной бархатными коврами, празднично залитой огнями хрустальных люстр и золоченых жиронделей, переполненной декольтированными дамами в бриллиантах и мужчинами в смокингах, стройными лакеями и почтительными метрдотелями, среди которых один, тот, что принимал заказы только на вина, ходил даже с цепью на шее, как какой-нибудь лорд-мэр… Обед длился целых два часа, а после обеда открывались в бальной зале танцы, во время которых мужчины, задрав ноги, решали на основании последних политических и биржевых новостей судьбы народов и до малиновой красноты лица накуривались гаванскими сигарами… – Океан с гулом ходил за стеной черными горами, вьюга крепко свистала в отяжелевших снастях… – в смертной тоске стенала удушаемая туманом сирена, мерзли от стужи и шалели от непосильного напряжения внимания вахтенные на своей вышке – – –».