Том 2. Машины и волки - Страница 49

– Здравствуйте, товарищи, – сказала она, – идемте в избу. Я совсем мужичка, живу по-мужицки, черт-те што!.. А съестного у меня совсем нет, решительно нет…

У двери все еще висели конские черепа. В оранжерею же войти было страшно, там – даже не покоились – а неистовствовали – пыль, грязь, мухи, пауки, причем пыль была не серой, а коричневой. Валялась всяческая рухлядь, сломанные диваны, книги, овчинный тулуп, ацетиленовый фонарь. Марья Юрьевна села да диван, выставив колом негнущуюся свою ногу, – заскрипели пружины под обильным ее телом; крикнула истерически:

– Я, черт-те што, истинная коммунистка, у меня ничего не осталось!..

– А позвольте вас спросить, господин стюдент, – сказал Ягор Ягорович ни к селу, ни к городу, – что такое равенство женщин?..

Помолчав, пощурился и ответил:

– Я вам объясню, господин стюдент… Женского равенства не может быть, потому что все женщины разделяются на дам и не дам…

Из-за стены спокойно сказала Елена:

– Дурак!..

В окна сбоку шли красные лучи, пылились, – само же солнце стало над горизонтом огромным бронзовым шаром. Была та минута, когда стихли дневные птицы и не зашумели еще ночные. Елена не одевалась весь день и говорила с Нилом Ниловичем через стену.

– Ах, как скучно жить, Крокодилыч! ведь люди мечтают. Всегда мечтают и окутывают свою жизнь мечтами и верою. Без этого нельзя. А сама жизнь проста, как съеденный огурец: дважды-два!.. Вы вдумайтесь, что должен испытать человек – или щенок, – это все равно, – если его связали и тащат топить, когда он жить хочет… Вот щенят тычут в их собственный помет, – представьте, что вы щенок, – не хорошо, верблюд!.. Я сегодня всю ночь плела туфли – и сплела ровно на кувшин молока… Вы – советский захребетник…

Ягор Ягорович и Марья Юрьевна ушли в людскую избу на коммуне ужинать.

…Эту ночь Нилыч спал спокойно. Утром Нил Нилович опять прикалывал бумагу, – как всегда:

...

«Буду к 6-ти часам средне-европ. времени» –

но уехать ему не удалось: пришла Елена и сейчас же за ней Ягор Ягорович. Нил Нилович, после ночных разговоров, решил быть строгим и хмурым.

Елена сидела на ступеньках террасы, руку закинула за голову и откинулась к перильцам. Говорила:

– Знаеге, в старину были разные обмороки: обморок Дианы, капризы Медеи, ваперы Дидоны, обмороки кстати…А на балах дамы передавали секреты мушками, мушки и мужчины наклеивали себе и носили их в табакерках… Теперь можно достать нюхательный табак? –

– Можно, – ответил сумрачно Нил Нилович.

– Купите мне, пожалуйста!..

– А позвольте вас спросить, господин стюдент, что такое женщины? – сказал Ягор Ягорович. – Женщины, господин стюдент, – труболетки-с, вот что! Каждую ночь в трубу летают. Ведьмы-с! Вот что.

– И Сидор Меринов то же говорит. Глупости все это, – сказал Нил Нилович.

Елена насторожилась, Ягор Ягорович осекся:

– «что говорит Сидор?» –

Елена истерически закричала:

– Уберите этого негодяя, уберите, уберите!

Нил Нилович сумрачно спустился со ступенек, стал против Ягора Ягоровича, сказал сумрачно:

– Прошу вас, вы на самом деле, того… прошу вас отсюда удалиться… к черту!..

Ягор Ягорович неспеша встал, посмотрел миролюбиво и внимательно на Нила Ниловича, решил, должно быть, что этот не шутит, и неспеша побрел в сторону, шлепая пятками туфлей, вязанных Еленой. А когда Ягор Ягорович ушел, Елена, растерянная и возбужденная, со слезами на глазах, как девочка, просила Нила Ниловича спасти ее от Ягора Ягоровича, от Мериновых, от коммуны. Елена – в доме – села на диван, посадила рядом с собою Нила Ниловича, положила руки ему на плечи, сидела тихо, беззащитная, как девочка, – и вдруг в глазах Елены побежали мутные огоньки, задышала неровно, откинула голову и, с закрытыми уже глазами, стала искать своими губами губы Нила Ниловича. Нил Нилович возбужденно загмыкал.

– Скоро Иванова ночь и зацветет папоротник, – сказала Елена. – Ночью на плотине пляшут русалки, поют песни, которые никто не слышит. Я хожу их слушать, каждую ночь. Они плачут… Приходите ночью на плотину… пойдем к Оке, где был древний город…

– Я влюблен в вас, – сказал Нил Нилович. – Я очень вас полюбил, я не позволю Егору Егоровичу…

Нил Нилович взял плечи Елены и потянул их к себе, – и тогда лицо Елены стало старым, страшным, злым. Она сказала брезгливо:

– Не надо, не надо, – ведь ты не Егорка… Ведь Егорка приносит хлеб и мясо… – Елена встала и пошла поспешно к двери, ушла, потом вернулась, сказала сердито: – А на плотину ты приходи, все-таки… Всетаки я тебя люблю… хоть ты и дурак…

Нил Нилович был чрезвычайно обескуражен. Весь день он провалялся у себя на постели. Десять раз решал: идти или не идти на плотину? – К сумеркам опять пришла Елена, вошла заботливо, как старый друг. Ходили они гулять к Филимонову оврагу, где стоял камень, который грызут люди. Елена была возбуждена и говорила про мушки, сказала, чтоб Нилыч обязательно пришел на свидание на плотину нарядным; потом говорила о «тайнах», о липком лешем Ягоре Ягоровиче, о том, чтобы Нилыч защитил ее от него.

Нилыч спросил:

– А позвольте спросить, про какие тайны вы говорите?

Елена ответила:

– Вот, знаете, стыдно сказать, что хлеба нет дома, а поесть очень хочется, а хлеба нет, и плачешь. Или так, вот я вчера про щенка говорила, – щенок ведь не понимает, а его в его же кучу носом, и податься щенку некуда, за глотку его ухватили крепко. Ну, а если этот щенок – человек, может рассуждать, – так лучше делать достойный вид, когда тебя все равно… во мне гордость есть? – Елена озлилась, замолчала, – сказала злобно, самой себе: – лучше у дураков богородицей быть, чем голодать!..