Том 2. Машины и волки - Страница 27

– Ну, здеся вы, што ли, – идитя…

Тогда из штабелей откликнулись:

– Здеся, давно годим… Иттить?

– Говорю, – идитя!..

Из штабелей возникли двое – монах и баба. Баба первая пролезла в щель к исчезнувшей голове, монах пролез вторым, так же, как баба, высоко задрав свои юбки. За забором здесь лежал паровозный лом, и неожиданно рос бурьян, и в бурьяне к потайному ходу шла тропа. Голова оказалась рабочим лет под сорок. Рабочий сказал:

– Все кончили, и Митюха лег спать. Идемтя.

– Ломит? – спросил басом монах. – В самом хребте?

Ответила баба:

– Иии, как ломит, прямо не может разогнуться! Ты уж помоги.

– Во хребте ломит?

– Во хребте, – сказал рабочий хмуро.

– Значит, – пучин, либо учин, – по-разному называют. Иные просто говорят – утин, – но это неправильно, – сказал монах.

– Ты потише толкуй-то, – хмуро перебил его мужик.

Они пошли, шли меж цехов, по шпалам, по кучам угля, шли, как воры. Завод замирал на ночь, холодал, отдыхал, лишь на скрещения:! горели фонари, лишь коегде в цехах не стихнул скрип железа и не погаснул свет, чтобы оставить сторожевые огоньки. Трое шли мраком. Они пришли к заводской бане, баня была пуста и открыта. Трое, они ушли в баню и там притворились плотно. Там монах сел на лавку в предбаннике, сказал:

– Поддай пару, Марья, покрепче. А ты, раб божий Иона, лезь на полок, парься крепче!

Мужик стал стаскивать сапоги, хмуро.

Баба сказала в раздумьи:

– Отец, мне раздеваться, што ли? – ты-то будешь снимать што?..

– Нам раздеваться не требуется, – ответил монах. – Только разве намочишься. Сниму на всякий случай рясу. Разуться надо!

В бане было темно. Мужик долго парился, покряхтывал, стонал. Баба пару поддать как следует не сумела, – поддавал монах. Тогда с полка застонал мужик: – «умру, дыхать нечем!» Монах ответил успокоительно – «потерпи, не помрешь!..» Потом мужик соскочил с полка очень молодо, замотал головой, запрыгал, побежал к двери, закричал – «ну вас всех к чертям собачим, псов!» – выскочил в предбанник красный, очумелый. Монах ловко подхватил его, поднял на воздух, у мужика засучились в воздухе ноги. Монах ловко положил его на порог, брюхом к земле, скомандовал бабе – «держи за голову, за уши, сядь на шею!» – Баба исполнила приказ покорно – монах вскочил босыми ногами на спину, заплясал, загнусавил поповским речитативом – «пучин во хребте – иди вон! пучин во хребте – иди вон!» – потом что-то непонятное, засолил пальцами, перекрестил мужичий зад, – мужик уже покорно брыкался ногами, не пытаясь встать. Монах заплевался на все четыре стороны, зааминил. Баба, сидя верхом на мужиковой шее, причитала шепотком.

Потом на мужика лили ведрами холодную воду, особенно ловко монах, норовя попасть в рот, глаза и уши. Вскоре мужик напяливал сапоги, стал приходить в сознательное состояние.

– Ну, как, Иона, ушел? – спросил деловито монах.

– Кто? – переспросил мужик.

– Пучин.

– Ушел!

– Не болит, касатик, мой ясный Иоша? – спросила Марья.

– Пошла ты отседа, стерва, в кобылий зад! – ответил мужик. – Не болит!..

…Вскоре эти трое шли обратно – это второй «учин».

«Учин во хребте» – эпиграф – –

и: – послесловье! –

Был – девятьсот девятнадцатый год. Был июль.

Была ночь. – –

Дохлый месяц зацепился за трубу, повис на заводской трубе, был пылен и ненужен, и ночь была черна поиюльски. Эти трое шли тихо. Завод спал – или жил – по-ночному. Перекликались дозорные, били в железные била, мир наводили сороками колотушек. Завод остынул на ночь. Колотушки – била – всегда хороши для воров, всегда говорят, где сторожа. Эти трое шли – из бани – мраком, бесшумно. И вот – у фанерной мастерской – бесшумно в окне во втором этаже повисла доска, красным деревом метнулась в косом свете фонаря и упала бесшумно на человечьи руки внизу, на углу свистнули тихо – и фонарь, и окно, и безмолвная тень внизу, у стены – тень доски над человеком – пляснули, плеснулись, исчезли. И опять лишь колотушки, лишь била – тишина и июль над заводом.

– Воры работают, сволочи! – сказал Иона монаху.

И у инструментальной во мраке повстречались два человека, с мешками, в кепках, раскаряками в безмолвьи, тенями, а не людьми, – и косые лучи фонарей кинули сразу три парные тени. В инструментальной горел сторожевой огонь, трое подошли к окну, взглянули – в огромном немотствующем цехе, в безлюдьи стояли рядами станки и на черную крысу был похож человек, один во всем цехе, с зажигалкой в руке, шаривший быстро под фрезером. Иона кашлянул хмуро – и зажигалка и человек исчезли. И тогда Иона сказал:

– Воры работают, сволочи, струмент воруют!

Они шли меж цехов, по шпалам, по кучам и за кучами угля и лома, шли по мраку. Завод замер на ночь, холодал, отдыхал. Они вышли к забору, туда, где был свален паровозный лом, где рос бурьян, щелкнул здесь неожиданно кузнечик, пахнул июлевым удушьем. Иона проверил потаенную щель в заборе, высунул голову в нее, – там была река и из-за реки донесся скрип телеги. Ночь. Тогда Иона сказал:

– Погодьтя, я сичас!

И он ушел в бурьян. Он вернулся скоро, у него в руках – на плечах, на голове – был круг. Монах спросил:

– Что такое?

Иона ответил:

– А это приводный ремень – подметки хороши!

Монах степенно пошутил:

– Ишь ты, словно хомут на себя напялил. Что значит – пучин-то изгнали!

– Теперь не болит, – подтвердил Иона.

…А там, за Окою, на лугах – кричали коростели, полз туман, в туманы туда пошла Марья, к табуну, та, что по травам гадает. Монах пошел берегом и мраком домой к Голутвину монастырю. – Из-за реки смотреть тому, кто –