Том 2. Машины и волки - Страница 26

Пучин во хребте

– Стать тут вот, у переезда, – и пред тобою: – справа виадук через пути, вагоны, паровозы, рельсы, железнодорожные постройки, случайные три липы, тополь, – и за тополью, в акациях– «приезжий дом», «дом холостых», дома из цемента под черепицей в стиле шведских коттеджей, дома для инженеров, в спокойствии, в солидности; – слева и сзади – рабочий поселок, нищета, избушки, как скворешницы, в палисадах с маком и лопухами, с мальчишками в пыли и с бабой у калитки и с поросенком в луже, – и у бабы крепкою веревкой перетянуты одежды ниже живота, а на руках, у голой груди, в грудь всосавшись, дохленький ребенок, и поросенок в луже – гражданин, и гражданином – пыль: – чтоб строить ребятишкам замки, крепкие, как пыль; – и весь поселок точен, как квадраты шахмат, и на крыше каждого (иная крыша из железа, иная крыта тесом, иная греется соломой) – на крыше изолятор электрического тока, и в окнах всюду ситцевые занавески, бедность, нищета, – и на углах квадратов шахмат – по артезианскому колодцу и по столбу для пламенных воззваний о митингах, о Коминтерне и кино, – и домики у рельсов (овражек здесь, здесь некогда расстреливал ребят полковник Риман) оделись вывесками – парикмахерской, столовой, сельсовета, сапожной мастерской (башмак прибит под крышей, как у парикмахера – усы и бритва в мыле, как у столовой – чайник и тарелка); так деревянная Россия подпирала к стали и железу; – и впереди за переездом красным кирпичом возникли – заводская контора, заводоуправление, завком, клуб союза металлистов, – там в доме – совсем по-европейски – степенность гулких белых коридоров, солидность тишины и мягкости ковров в солидных кабинетах, где тепло зимой, прохладно летом, где на стенах картины тысячного паровоза, где у окон искусственные пальмы, – угодливый шумок от счетов, чуть-чуть кокетливый стрекот машинок, медоречивость главного бухгалтера; стекло перегородок, столы, светлейший свет – конторы – совсем по-европейски; а наружи и в коридорах (наружи – на красном кирпиче), огромно:

...

«Берегись, товарищ, вора!»

«Бей разруху – получишь хлеб!»

«Товарищ – не воруй!»

«Дезертир труда – брат Врангеля!»

«Смотри, товарищ, за вором!»

и карандашом сбоку:

...

«Ванька Петушков сегодня запел песни!»

«Дунька-Лимонадка родила двоих сразу!»

…Эти места имели все, чтобы не быть той поэзией, которую столетьями считали подлинной…

И – ночь.

«Пучин во хребте» – эпиграф. –

Ночь – июльская, черная, в куриной слепоте, в лопухах, в крапиве, – надо было бы скрипеть кузнечикам, но на этой земле, убитой нефтью и железными опилками, не росла крапива. Сверхурочная смена – на фронт! бить врага и разруху! – работала до одиннадцати, и в одиннадцать уходили рабочие – по сходням в заборе, где меняются бляхи, на волю, и рабочие шли очень поспешно, веселый народ, с прибаутками, в поле, чтоб докашивать недокошенные травы, чтоб не спать на страде ночей, и уборщицы – из Чанок, с Зиновьевых гор – с завода за реку в туманы – понесли смешки, частушки, сладкие свои девичьи радости.

Там, за рекой, у реки – кочки, болотца, сиротство, нехорошо. В лесу у опушки за Щуровом стоит камень, к нему идут тропки, камень белый, изглоданный, скучный, – к нему ходят – со многих мест, с завода, из города, из деревень – грызть его от зубной боли. Иной раз у камня сидит седенькая монашенка, из Бюрлюковой пустыни, собирает с грызущих милостыню – для Бога. И сосны тут голостволы, такие, когда можно запутаться в трех соснах, – просты, как пословица.

Там с поля виден завод, – трубы, дым, корпуса. Ночью с завода идут в небо огни, чужие огни, очень резкие, видные на десяток верст, – волки этим полем не ходят. И днем и ночью, если прислушаться, слышно, как гудит завод – неземляным гулом, шумом машины, свистками, гудами гудков. И, – это июль иль июнь, – когда дни и травы июньские косятся им, июлем, – впрочем, как и каждые одиннадцать часов вечера, – в сенокосные июлевы ночи, в туманы, за реку – отпускает завод людей, после сверхурочной смены: – за рекой, в тумане, возникают девичьи частушки, уборщицы идут, несут туманом с завода себя, свою молодость, тайные смешки. Если это июль – значит, где-то в тумане на лугу, вот тут, под заводом, под городом, за рельсами железных дорог – здесь на лугу пасет табун в ночном Марья-табунщица; к ней девушки ходят гадать по травам, – все расскажет, как укажет трава, как трава шепчет, как ластится, как прилегла. Табун пасется мирно, в Москвереке – русалки, над полями – туманы, холодок, – у Марьи-табунщицы – костер, от костра – мрак, над костром, глазами видно, тает туман, у костра – тулуп, уздечки, ребятишки, тишина и черт. Маша – колени обняла руками, – смотрит в костер, неподвижно, часы, – в глазах отсветы от костра. Лошади едят покойно, ночь, овода не мешают, тихо. Завод сзади, за десяток верст отсюда, кинул неспокойные огни в небо, красные и белые огни, – а тут вот рядом – перейти луг – лес простой, как пословица, и там есть камень, который люди грызут от зубной боли. И там же у камня, на холмике, в соснах – конский могильник, конские валяются кости и черепа, растет папоротник на холмике, – и люди, что грызут камень, обходят могильник стороною, сторонясь.

И тогда у забора, у реки все стихло, только переливали на заводе из одного била в другое печаль да трещали трещотки. Была пятница, банный на заводе день, – и, когда жухлый месяц пошел к полночи, когда все стихло, – раздвинулись в заборе две доски, высунулась оттуда голова, посмотрела кругом, голова была волосата, голова промычала: