Том 2. Машины и волки - Страница 119

119

– Э-эй! Кадомские! мужики! Не дело, верти назад! –

И тогда от обоза – сразу – сотнеголосый хор и хохот, слов не понять и непонятно: – люди ли кричат, иль лошади и люди заржали в перекрик друг другу; – и обоз ползет все дальше. Тогда – два смельчака, мастеровые, Кандин и Коньков – последнее усилие, храбрость, ловкость – валят на дорогу колоды древних двух дубов; и судорожно бабахнули два выстрела по небу. От мужичьего стана – бессмысленно, по лесу – полетели наганные, винтовочные, дробовые перестрелы. Пол-обоза стало, лошади полезли на задки телег. – «Сворачивай!» – «Верти назад!» – «Пали!» – «Касатики, вы бабу задавили!» – «Попа, попа держи!» – Лес темен, непонятен, – на просеке лошадь не своротишь, лошади шарахаются от деревьев, от выстрелов, оглобли упираются в стволы, трещат на пнях колеса. «Да лошадь, лошадь не замайте! хомут порвешь, ты, сволочь!» – Непонятно, кто стреляет и зачем? –

К рассвету прискакал Некульев. У опушки горел костер. У костра сидели полесчики, пели двое из них тягучую песню. Валялась у костра куча винтовок. На полянке стояли понуро телеги и лошади. Стояли в стороне под стражей мужики, бабы, подростки и поп. Рассвет разгорался над лесом. Невеселое было зрелище дикого становища. Некульеву пошел навстречу Кандин, вместе с ним приехавший оберегать леса, отвел в сторону, расстроенно и шепотом заговорил:

– Получилась ерунда. Вы понимаете, мы преградили дорогу, свалили два дуба, думали телег штук пять арестовать, отделили их дубами. Для острастки я выстрелил. Больше мы не выпустили ни одного патрона. Стреляли сами мужики, убили мальчика и лошадь, одну лошадь раздавили. Когда началась ерунда, я думал удалиться подобру-поздорову, чтобы мужики разобрались сами собой, чтобы наши концы в воду, – но тут уже не было возможности сдержать наших ребят, начали ловить, арестовывать, отбирать оружие… – У Некульева в руке был наган, он сказал растерянно:

– Фу ты, черт, какая ерунда!

Мужики повалили к Некульеву, повалились в ноги, замолили:

– Барин, кормилец, касатик! – Отпусти Христа ради. – Больше никогда не будем, научены горьким опытом!

Некульев заорал, – должно быть злобно:

– Встать сию же минуту! Черт бы вас побрал, товарищи! Ведь русским языком сказано – лесов грабить не дам, ни за что! – и недоуменно, должно быть: – а вы тут вот человека убили, эх!., где мальчонка?!. Все село телеги перепортило, эх!

– Отпусти Христа ради! – Больше никогда не будем!..

– Да ступайте, пожалуйста – человека от этого не вернешь, – поймите вы Христа ради, что хочу я быть с вами по-товарищески! – и злобно: – а если кто из вас меня еще хоть раз назовет барином или шапку при мне с головы стащит, – расстреляю! Идите, пожалуйста, куда хотите.

Коньков, коммунист, приехавший с Некульевым хранить леса, спросил – со злобой к Некульеву:

– А попа?!

– Что попа?

– Попа никак нельзя отпускать! Его, негодяя, надо в губернскую чеку отослать!

Некульев сказал безразлично:

– Ну, что же, шлите!

– Чтобы его, мерзавца, там расстреляли! Солнце поднялось над деревьями, благостное было утро, и невеселое было зрелище дикого становища.

И опять была ночь. Безмолвствовал дом. Некульев подошел к окну, стоял, смотрел во мрак. И тогда рядом в кустах – Некульев увидел – вспыхнул винтовочный огонек, раскатился выстрел, и четко чокнулась в потолок пуля, посыпалась известка. – Стреляли по Некульеву – –

И бодрое было солнечное утро, был воскресный день. Некульев был в конторе. Приводили двух самогонщиков. Егор тащил на загорбке самогонный чан. – Приехал из Вязовов Цыпин, передал бумагу из сельского Совета, – «ввиду постановки вопроса об урегулиров-ке леса, немедленно явиться для доклада тов. Некульеву». – Цыпин был избран председателем сельского Совета. – Некульев поехал, ехали степью, слушали сусликов; Цыпин рассказывал про охоту, был покоен, медлителен, деловит. – И потом, когда Некульев вспоминал этот день, он знал, что это был самый страшный день в его жизни, и от самой страшной – самосудной – смерти, когда его разорвали б на куски, когда оторвали б руки, голову, ноги, – его спасала только глупая случайность – человеческая глупость. – В степи удушьем пищали суслики. В селе на площади перед церковью и пред Советом толпились парни и девки, и яро наяривал вприсядку паренек – босой, но в шпорах! – Некульева шпоры эти поразили, – он слез с телеги, чтобы внимательно рассмотреть: – да, именно шпоры на босых пятках, – и лицо у парня неглупое. – А в Совете ждали Некульева мужики. Мужики были пьяны. В Совете нечем было дышать. В Совете стала тишина, когда вошел Некульев, – Некульев не слыхал даже мух. К столу вместе с ним прошел Цыпин, – и Некульев увидел, что лицо Цыпина, бывшее всю дорогу медлительным и миролюбивым, стало хитрым и злобным. Заговорил Цыпин:

– Чего там, мужики! Собрание открыто! Вот он, – приехал! А еще коммунист! Пущай говорит, что знает – –

Некульев ощупал в кармане револьвер, вспомнились шпоры, шпоры спутали мысль. Некульев заговорил:

– В чем дело, товарищи? Вы меня вытребовали, чтобы я сделал доклад – –

– Ляса теперь наши, жалам их по закону разделить по душам!..

Перебили:

– По дворам! Заорали:

– Нет, по душам!

– Нет, по дворам!

– Нет, говорю, по душам!

– Да что с ним говорить, ребята! Бей лесничего своем судом!

Некульев кричал:

– Товарищи! Вы меня вытребовали, чтобы я сделал доклад… Страна наша степная, лесов у нас мало. У нас, товарищи, гражданская война, вы что – помещиков желаете?! Если леса все вырубить, их в сорок лет не поправишь. Леса валить надо с толком, по плану. У нас гражданская война, уголь от нас отрезан. Эти леса держат весь юго-восток России. Вы – помещиков желаете?! Лесов воровать я не дам – –

119