Том 2. Машины и волки - Страница 115

115

– Честь имею доложить, так что, лучше нам заночевать здесь, а то – гляди – пришибут еще ночью, которые порубщики. Честь имею, так что народ стал прямо сволочь, одно безобразие.

Цыпин оказался иного мнения о положении вещей. Рассуждал:

– Это чтобы товарища Антона Ивановича Некульева тронуть? – Да он сам коммунист, большевик. Теперь леса наши. Это – чтобы тронуть? – Да я вас до Ивова Ключа провожу, по степу поедем, в объезд. У Антона Ивановича – наган, у тебя – винтовка, у меня – винтовка, сыну велю идти вперед, двустволку дам. Да мы их всех перестреляем! Это чтобы большевиков трогать, – на то он и приехал, что леса наши. Теперь бери сколько хошь, без воровства, по закону.

Степи в июле удушливы, томит стрекот кузнечиков и пахнет полынью. Все время мигали зарницы. Спустились с горы, проехали овраг, проехали мимо ветрянок, и кругом полегла степь, испоконная, как века. Поехали в объезд. Цыпин скоро заснул, Кузя мурлыкал себе под нос. Было очень темно и тихо, только трещали кузнечики. Снова спустились в балку, и слышно стало, как пищат, посвистывают неподалеку – сурки, – Кузя слез с шарабана, повел лошадь под уздцы, сказал, что сурки своими норами всю дорогу изрыли, чего доброго, лошадь ногу сломает. Выехали на гору и увидели, как далеко в степи, на горах, над Волгой в безмолвии разорвалось небо молнией, – грома не докатилось. – «Гроза будет», – сонно сказал Цыпин. – И опять распахнулось небо, так же безмолвно, только теперь слева, над степями подлинными. Лошадь побежала рысью, сухой чернозем разносил топот копыт и тарахтение колес гулко, – показалось, что кузнечики стихли, – и огромная половина неба, от востока до запада, порвалась беззвучно, открыла свои бесконечности, рядом с дорогой склонили подсолнечники тяжелые свои головы, – и тогда по степи прокатились далекие огромные дроги грома, стало очень душно. Молнии вспыхивали уже бессчетно, все небо рвалось молниями в лоскутья и все небо стало кегельбаном, чтобы веселыми стихиями катать кегли грома. Цыпин проснулся, сказал: «Надоть, Кузя, к пастухам ехать, в землянке дождь пересидим, мокнуть никак неохота». –

Гроза, просторы, громы, молнии – показались Некульеву необычайной радостью, на все дни бытия его в лесах запомнилась ему эта ночь, – этак хорошо иной раз в молодости перекричать грозу, покричать вместе с громами! – До пастушьей землянки не успели доехать: заметался по степи ветер во все стороны, молнии метались и громы гремели со всех сторон, – дождь окатил шагах в стах от землянки и вымочил сразу, до нитки. Чернозем на тропке к землянке расползся вмиг, ручей потек в землянку. Крикнул кто-то испуганно: – «Какой черт еще тут ходит?» – Лошадь у плетня стала покорно. Некульев в ярком молнийном свете нацелился, как шагнуть к землянке, – и в кромешном дождевом мраке покатился в лужу. В громах услыхал рядом разговор: – «Ты, Потап? Это я, Цыпин». – «Спички у нас вымокли. Тебя что, на охоту понесло, что ли?» – «Не, барина везу, коммуниста, нового лесничего». – Опять разорвалось молнией небо, мимо пробежал мальчонка в землянку, – сказал, проваливаясь вместе с землянкой во мрак: – «Тятянь, опять волки пришли, стая. Тама лошадь чужая стоит, чужая, возле ней!» – Кузя остался сидеть у лошади под шарабаном, – Цыпин и Некульев с ружьями, старик пастух с палкой, пошли к лошади. Лошадь нашли влезшую на плетень, она храпела, а Кузя стоял, стряхивая с себя грязь, часто-часто и плаксиво подматерщинивая. – «Сел под шарабан, как светанет молонька, – ка-ак маханет сивый на плетень, – как только затылок цел остался?!» – «Дурак, это волки!» – «Н-ну?» – Стащили с плетня лошадь, заменили лопнувшую чересседелку веревкой. Решили ехать дальше. Поехали. Дорогу сразу развезло, текли ручьи. Спустились в овражек. Сказал Цыпин: – «Ты, Кузя, мостом не издий, лошадь ногу сломат, Тута у моста, – пояснил он Некульеву, – барина-князя мужики убили». По овражку мчал ручей, дождь прошел, гроза уходила, молнии и громы стали реже. Стали подниматься из овражка, ноги у лошади поползли по грязи, расползлись, – седоки слезли. Стали подталкивать шарабан, – влезли на полгоры и вновь поползли вниз, все вместе, и лошадь, и шарабан, и люди; лошадь упала, пришлось выпрягать. Полыхнула молния и увидели – наверху на краю овражка, шагах в десяти, рядком сидела стая волков. Сказал Цыпин: – «Надоть тащить телегу, ночевать здесь нельзя, волки замают». – Вывели сначала наверх лошадь, потом вытащили шарабан. – Некульеву все время было очень весело. –

Дождь прошел. Въехали во мрак, и шелесты, и запахи, и брызги с ветвей – в лес. Цыпин слез, отстал, пошел в сторожку к приятелю. Некульев, недоумевая, как это в этом сыром и пахучем мраке, где ничего не видно, хоть глаз выткни, разбирается Кузя и не путает дорогу. Кузя был молчалив. –

– Когда князя-барина мужики порешили убить, – этот самый Цыпин пришел ко князю Кадомскому и говорит: – «Так и так, уехать вам надо, громить вас будут, порешили мужики убить». – Князь лакею: – «Приказать заложить тройку!» – А Цыпин ему: – «Лошадей, ваше сиятельство, дать вам нельзя, мы не позволим, как они теперь народные!» – Князь заметался, вроде прасола нарядился, сапоги у кучера взял, картуз и на шею красный платок, – жена шаль надела. Вышли они ночью, потихоньку, – а у мосточка им навстречу Цыпин: «Так и так, ваше сиятельство, на чаек с вашей милости, что упредил». – Дал ему князь монету, рубль с серебром, – и кто убил князя – неизвестно. – Кузя замолчал. Некульев тоже молчал. Ехали шагом в кромешном мраке. Изредка горели на земле ивановские червячки.

– А то вот еще, кстати сказать, жил в одном селе мужик, очень умный, хозяйственный мужик, звали, скажем, Илья Иванович, – начал не спеша и напевно Кузя. – А у него была жена-красавица, молодуха, и жена мужу верная, звать – Аннушка. А село было большое, и в нем, заметьте, три церкви разным богам… И вот пошла Аннушка к обедне, а кстати сказать, в каждой церкви обедни начинались в разное время. Идет Аннушка, а навстречу ей поп: – «Так и так, здравствуй, Аннушка! – а потом в сторонку: – Так и так, Аннушка, как бы нам встретиться вечерком, на зорьке?» – «Чтой-то вы, батюшка?» – ему Аннушка, да шасть от него, прямо в другую церкву. А навстречу ей другой поп: – «Так и так, здравствуй, Аннушка! – и опять в сторону: – Так и так, Аннушка, не антиресуешься ли ты со мной переночевать?»

115