Том 2. Машины и волки - Страница 96

– «Мамка ешшо просила».

Крысы шли через поля, деревни, села. На деревне, в избе крысы отъели у ребенка нос и руку. «За писком бежавших крыс не было слышно плача матери». Потом пришел сельский председатель: пощупал отгрызенную у ребенка руку, закрыл ребенка тряпицей и, присаживаясь на лавку, сказал:

– «Надо протокол. Може вы сами съели. Сполкому сказано – обо всех таких случаях доносить в принадлежность».

«Оглядел высокого, едва подтянутого мясом, Мирона».

– «Ишь, какой отъелся. Може он и съел. Моя обязанность – не верить. Опять, зачем крысе человека исть?» –

Потом побежали люди. «Жирное, объевшееся вставало солнце. Тучными животами выпячивались тучи. – От неба до земли худоребрый ветер». – И была еще – тишина. Надька – «плоская, с зеленоватой кожей, с гнойными, вывернутыми ресницами» – говорила Мирону:

– «Ты, Мирон, не кажись. Очумел мужик, особливо ночью – согрешат, убьют… Ты худей лучше, худей».

– «Не могу я худеть, – хрипел Мирон. – Раз у меня кость такая. Виноват я? – Раз худеть не могу. Я и то ем меньше, чтобы не попрекали. Омман один это, вода – не тело. Ты щупай».

– «И то омман, разве такие телеса бывали? Я помню. А ведь не поверют – прирежут, не кажись лучше». –

Вскоре, когда пошли, все лошади передохли: «Кожу с хомутов съели».

«Раз Надька свернула с дороги и под песком нашла полузасохшую кучу конского кала. Сцарапнула пальцем полузасохшую корку, позвала Егора:

«– С овсом… Иди». –

«Ночью Мирону пригрезился урожай. Желтый, густой колос бежал под рукой, не давался в пальцы. Но вдруг колос ощетинился розоватыми усиками и пополз к горлу… – Здесь Мирон проснулся и почувствовал, что его ноги ощупывают: от икр к пахам и обратно. Он дернул ногой и крикнул:

«– Кто здесь?»

«Зазвенел песок. Кто-то отошел. Проснулась Надька.

«– Брюхо давит.

«– Щупают… Мясо щупают.

«– Умру… Мне с конского… давит. В брюхе-то, как кирпичи с каменки каленые… И тошнит. Рвать не рвет, а тошнит комом в глотке. Тогда закопай.

«– Выроют.

«Надька умерла. – Перед смертью Надька молила:

«– Хлебушко-то тепленький на зубах липнет, а язык-то… Дай, Мироша, ей Богу не скажу. Только вот на один зубок, хмм, хи… кусочек. А потом помру, и не скажу все равно.

«Деревня поднялась, двинулась.

«– Схоронишь? – спросил Фаддей, уходя. –

«Поодаль на земле сидел Егорка, узко-головый, отставив тонкую губу под жестким желтым зубом.

«– Иди, – сказал ему Мирон. – Я схороню.

«– Егорка мотнул плечами, пошевелил рукой кол под коленом. Сказал:

«– Я… сам… Не трожь… Сам, говорю… Я на ней жениться хотел… Я схороню… Ступай. Иди.

«У кустов, как голодные собаки, сидели кругом мальчишки.

«Егорка махнул колом над головой и крикнул:

«– Пшли… ощерились… пшли.

«Пока он отвертывался, Мирон сунул руку к Надьке за пазуху, нащупал там на теле какой-то жесткий маленький кусочек, выдернул и хотел спрятать в карман. Егорка увидел и, топоча колом, подошел ближе.

«– Бросай, Мирон, тебе говорю… Бросай… Мое… Егорка махнул колом над головой Мирона. Тот отошел и бросил потемневший маленький крестик. Егорка колом подкинул его к своим ногам.

«– Уходи… мое… я схороню… – в лицо не смотрел, пальцы цепко лежали на узловатом колу.

«Мирон пошел, не оглядываясь. Мальчишки, отбегая, кричали:

«– Сожрет. – –

«Жирное, объевшееся, вставало на деревья солнце. Тучными животами выпячивались тучи. – Огненные земли. От неба до земли худоребрый ветер». – –

Заключение второе.

...

ОТКРЫТА

Уездным Отделом Наробраза вполне оборудованная

– – БАНЯ – –

(быв. Духовное училище в саду) для общественного пользования с пропускной способностью на 500 чел. в 8-час. рабочий день:

Расписание бань:

Понедельник – детские дома города (бесплатно).

Вторник, пятница, суббота – мужские бани.

Среда, четверг – женские бани.

Плата за мытье:

для взрослых – 50 коп. зол.

для детей – 25 коп. зол.

УОТНАРОБРАЗ.

Сроки: Великий пост восьмого года Мировой Войны и гибели Европейской культуры – и шестой Великий пост Великой Русской Революции, – или иначе: март, весна, ледолом –

Место: место действия – Россия.

Герои: героев нет.

Пять лет русской революции, в России, Емельян Бмельянович Разин, прожил в тесном городе, на тесной улице, в тесном доме, где окно было заткнуто одеялом, где сырость наплодила на стенах географические карты невероятных материков и где железные трубы от печурок были подзорными трубами в вечность. Пять лет русской революции были для Емельяна Разина сплошной, моргасной, бесщельной, безметельной зимой. Емельян Бмельянович Разин был: и Лоллием Львовичем Кронидово-Тензигольско-Калитиным, – и Иваном Александровичем, по прозвищу Калистратычем. – Потом Емельян Бмельянович увидел метель: зубу, вырванному из челюсти, не стать снова в челюсть. Емельян Бмельянович Разин узрел метель, – он по-иному увидел прежние годы: Емельян Бмельянович умел просиживать ночи над книгами, чтоб подмигивать им, – он был секретарем Уотна-робраза, – он умел – графически – доказывать, что закон надо обходить. –

– И вот он вспомнил, что в России вымерли книги, журналы и газеты, – замолкли, перевелись, как мамонты, писатели, те, которым надо было подмигивать, потом писатели, книги, журналы и газеты народились в Париже, Берлине, Константинополе, Пекине, Нью-Йорке, – и это было неверно: в России стало больше газет, чем было до революции: в Можае, в Коломне, в Краснококшайске, в Пугачеве, в Ленинске, в каждом уездном городе, где есть печатный станок, на желтой, синей, зеленой бумагах, на оберточной, на афишной, даже на обоях, – а в волостях рукописные – были газеты, где не писатели – неизвестно кто, – все – миллионы – писали о революции, о новой правде, о Красной армии, о трудовой армии, об Исполкомах, советах, земотделах, отнаробах, завупрах, о посевко-мах, профобрах, – где в каждой газетине были стихи о воле, земле и труде. Каждая газетина, – миллионы газет – была куском поэзии, творимой неизвестно кем, в газетах писали все, кроме спецов-писателей, – крестьяне, рабочие, красноармейцы, гимназисты, студенты, комсомольцы, учителя, агрономы, врачи, сапожники, слесаря, конторщики, девушки, бабы, старухи. Каждая газета – пестрая, зеленая, желтая, синяя, серая на обоях – все равно была красная, как ком крови. – В России заглохли университеты. – И в каждой Коломне, Верее, Рузе, в каждом Пугачеве, Краснококшайске, Зарайске, – в каждой волости – во всей России – в домах купцов, в старых клубах и банкирских конторах, в помещичьих усадьбах, в волисполкомах, в сельских школах – в каждой – в каждом – было – были: политпросветы, наробразы, пролеткульты, сексоцкультуры, культпросветы, комсомолы, школы грамотности и политграмотности, театральные, музыкальные, живописные, литературные студии, клубы, театры, дома просвещения, избы-читальни, – где десятки тысяч людей, юноши и девушки, девки и парни, красноармейцы, бабы, старики, слесаря, учителя, агрономы – учили, учились, творчествовали, читали, писали, играли, устраивали спектакли, концерты, митинги, танцульки. Емельян Бмельянович был секретарем наробраза: он видел, увидел, как родятся новые люди, мимо него проходили Иваны, Антоны, Сергеи, Марьи, Лизаветы, Катерины, они отрывались от сохи, от сошного быта, они учились, в головах их была величайшая неразбериха, где Карл Маркс женился на Лондоне, – почти все Иваны исчезали в Красную армию бить белогвардейцев, редкая Марья не ходила в больницу просить об аборте; выживали из Иванов и Марьев те, кто были сильны. Иваны проходили через комсомолы, советы и Красную армию, – Марьи через женотделы, – и потом, когда Иваны и Марьи появлялись вновь после плаваний и путешествий по миру и шли снова на землю (велика тяга к земле) – это были новые, джек-лондоновские люди. –