Том 2. Машины и волки - Страница 75

2. Мужчины в пальто с поднятыми воротниками.

Емельян Емельянович Разин, русский кандидат филологических наук, секретарь Уотнаробраза.

Пять лет русской революции, в России, он прожил в тесном городе, на тесной улице, в тесном доме, – каменном особняке о пяти комнатах. Этот дом простоял сто лет, холуйствовал без нужника столетье, и еще до революции у него полысела охра и покосились три несуразные колонки, подпирающие классицизм, фронтон и терраску в палисаде. Переулочек в акации и сиренях, – в воробьях, – был выложен кирпичными булыжниками, и переулочек упирался в церковь сорока святых великомучеников (в шестую весну русской революции, по-иному, по-новому в столетье – взглянули образа в этой церкви из-под серебряных риз, снятых для голодных, позеленевших и засаленных воском столетий). Вправо и влево от дома шли каменные заборы в охре. Против – тоже каменный, – стоял двухэтажный, низколобый, купеческий дом – домовина – в замках, в заборах, в строгости, – этот дом – тоже печка от революции: сначала из него повезли сундуки и барахло (и вместе с барахлом ушли купцы в сюртуках до щиколоток), над домом повиснул надолго красный флаг, на воротах висели по очереди вывески отделов – социального обеспечения, социальной культуры, дом гудел гулким гудом, шумел интернационалом коммунхоза, – чтоб предпоследним быть женотделу, последним – казармам караульной роты, – и чтоб дому остаться в собственной своей судьбе, выкинутым в ненадобность, чтоб смолкнуть кладбищенски дому: побуревший флаг уже не висел на крыше, остался лишь кол, дом раскорячился, лопнул, обалдел, посыпался щебнем, охра – и та помутнела, окна и двери, все деревянное в доме было сожжено для утепления, ворота ощерились, сучьи и даже крапива в засухе не буйничала, – дом долгое время таращился, как запаленная кляча. – В доме Емельяна Емельяновича в первую зиму, как во всем городе, на всех службах, задымили печи, и на другую зиму, как во всем городе, поползли по потолкам трубы железок, чтоб ползать им так две зимы, – чтоб смениться потом для дальнейшего мореплавания кирпичными – прочными мазанками, – в снежной России, как в бесснежной Италии. Емельян Емельянович каждое утро с десяти до четырех ходил на службу, и университетский его значок полысел от трудов и ненадобности. В оконной раме сынишка выбил стекло (этого сынишку вскоре отвезли – навек – на кладбище), – окно заткнули старым одеялом, и тряпка зимовала много зим, бельмом. В столовой на столе была белая клеенка, с новой зимой она пожелтела, потом она стала коричневой и не была, собственно, клеенкой, ибо дыр на ней было больше, чем целых мест, – и на ней всегда кисли в глиняных мисках капуста и картошка, – хлеб убирался, когда был, в шкаф. Вечерами горели моргасы, нечто вроде лампад, заливаемые фатанафтолем; от них комнаты казались подвалами, и черной ниткой в темноте шли верейки сажи, чтоб не только мужу, но и жене стать к утру усатыми. Дом классической архитектуры, с кирпичными полами, был, в сущности, складным, ибо все кирпичи расшатались и, тщательно сохраняемые в положении первоначальном, посальнели от заботливых рук человеческих и от глины. – Все годы революции он, Бмельян Бмельянович Разин, провоевал с неведомыми во мраке некиими мельницами, пробыл у себя, нигде не был, – даже за городом, от трудов у него получалась картошка, – от юношеской ссылки к Белому морю остались пимы и малица, купленные у самоедов на память, – и на третий год революции он, Бмельян Бмельянович, надел их, чтоб ходить в Уотнаробраз: к тому времени все уже переоделись так, чтоб не замерзнуть и, чтоб не моясь по годам, скрывать чернейшее белье – –

– Открыта –

Уездным Отделом Наробраза – вполне оборудованная –

– БАНЯ – –

У него, Емельяна Емельяновича Разина, не случайно осталось ощущение, что эти пять лет в России – ему – были сплошной зимой, в моргасном полумраке, в каменном подвале, пыли и копоти, четыре года были сплошной моргасной, бесщельной, безметельной, аммиачной зимой. Но он был филолог, окрест по селам исчезали усадьбы, ценности рушились, – и за Кремлем, на Верхнем базаре, рундуки, как клопов в каменном доме, нельзя было вывести: и в той комнате, где окно было заткнуто одеялом, где покоились грузно на кирпичах копоть и грязь и все же кирпичи были в невероятнейших географических картах несуществующих материков, написанных сыростью, – все больше и больше скапливалось книг, памятников императорской русской культуры, хранивших иной раз великолепные замшевые запахи барских рук. Книги, через книги – жизнь, чтоб подмигивать ему сидя за ними ночами: конечно, он не замечал ватного одеяла в окне. У него выработалась привычка ходить с поднятым воротником – даже у пиджака, – потому что в России был постоянный сыпной тиф, и поднятый воротник – шанс, чтоб не заползла вошь, и еще затем, чтоб скрыть чернейшее белье. Жизнь была очень тесная: Емельян Бмельянович не был горек своей жизнью, он был советским – так называлось в России – работником, он был фантаст, – он создал – графически – формулу, чтоб доказать, что закон – для сохранения закона – надо обходить: он мелом рисовал круг на полу, замкнутый круг закона, и показывал опытно, что, если ходить по этой меловой черте, по закону, – подметки стирают мел, – и, чтоб цел остался мел, – закон, – надо его обходить. Впрочем об этом потом. Емельян Бмельянович был в сущности: –

– и Иваном Александровичем Каллистратычем, российским обывателем,

– и ротмистро-тензигольским Лоллием Кронидовым, российским интеллигентом.

Четыре года русской революции – Емельян Бмельянович Разин – заполнил: – сплошной моргасной, бесщельной, пещерной, –