Том 2. Машины и волки - Страница 63

– И что же мы видим, граждинины?! – И выходит, граждинины, что приходится делать третью революцию! – И выходит, что опять хозяйственный расчет, то есть гони монету хозяину! И политика теперь – економическая, – стало-ть за все деньги, вроде как барские экономии, и – вы слышали, граждинины, что сказывают из президиума, – опять помещики будут сдавать землю в аренду!

Из президиума докладчик – перекричал:

– Помещиков – нету, про помещиков в газетах не писано, товарищи! Государство будет сдавать в аренду, а не помещики!

– Вот и говорю, – ответил треух, – и вот и говорю, граждинины, и надо третью революцию, и за помещиков стали коммунисты, – товарищи! И мы предлагаем резолюцию – –

Тогда заревел зал, задвигался, пополз, насел к рампе, поползли хвосты, козьи бороды, курдюки, лисьи, козьи, рыбьи глаза, треснула перегородка к музыкантам, слова полетели, как галки на пожаре:

– Будя! – долой!

– Помещиков не желам!

– Долой хозяйский расчет!

– Долой барскии економии! –

Из президиума председатель, треща звонком, орал:

– Товарищи, рабочие и крестьяне! Военный коммунизм кончился! Народная власть не может на штыках!.. Товарищи, рабочие и крестьяне! Вся власть ваша! Черти! давайте по порядку!

Кто-то провизжал:

– Штыкии!? Стрелять будитии??! – Пали!! Стреляй!

Вновь затрещали парты, полетели в воздух шапки, кулаки и матерщина.

Около Форста стоял мужичок, чахоточный и добрый, – он говорил тихо, ибо за гамом только и слышен был тихий разговор:

– Э-эх, Гуг Отыч, и по правде выходить, надо по-божьи, бязо всякой, то есть, значит, власти, кто как можить, зато как разум и совесть подсказывають, – бяз Москвы…

Инженер Форст никогда не был политиком – инженер Форст в главном кармане души своей носил память о машинах, труде и человеке – инженер Форст был попом при машине – инженер Форст не подумал, что на съезде идет контрреволюция – инженер Форст понял, что машина ломается, – только.

И тогда инженер Форст на трибуне – первый раз в жизни – ирландская его трубка в зубах, – и он говорит очень негромко, потому что только негромкая речь и слышна:

– Граждане, получаются беспорядок и безделье. Граждане, вы не поняли сообщения докладывавшего. Позвольте дать мне разъяснение, причем я прошу президиум в тех местах, где я буду расходиться с ним во взглядах и объяснениях, останавливать меня, – а стало быть, до тех пор, пока президиум меня не остановит, я буду говорить от его имени.

Толпа осела назад, рядами расправились бороды, глаза и овчины. – Обыкновенно люди не могут восстановить, как они говорят, – и Форст помнит, что он начал с азбучного, объяснял, что значит слова – политика, экономический, почему новая экономическая политика называется новой, чем она разнится от старой, он не говорил о шапошном разборе. Президиум повеселел, оправился. Толпа оформилась. Форсту казалось, что он говорит азбучные вещи, необходимые, чтобы спасти Россию, – но человеку со стороны было ясно, что он, Форст, говорил толковую коммунистическую речь, – и только: – это было потому, что пути Форста тогда сошлись с путями Лебедухи.

Треух провопил с места:

– И вот, и так бы объясняли, – что значит ихая научность! А то – хозяйский расчет и аренда! – Правильно!

Толпа ощетинилась:

– Молчь!

– – и этот день Форст хорошо запомнил, – он наизусть запомнил резолюцию, – он помнил вечер, елочки и тот бодрый морозный воздух над снегами, кои были на обратном со съезда его пути. – Те дни были трудными днями. Форст жил и думал утрами – и еще по вечерам, за письменным столом, за книгами, в кабинете, – тогда нравились ему русские метели. Форст знал – труд. Но те дни были трудными днями – и всей России и русской власти. Форст искал людей, помощников, – и он знал, что на заводе есть только одни, кто поможет ему, у кого одна с ним воля – трудиться: – коммунисты. – А вечерами, если были метели, Форст вспоминал –

– что кровь машины? –

Завод черен, завод в копоти, завод в саже, завод дымит небу. – Одно, одна машина, одна воля. Конечно, мистификация, – конечно, мистика, – и поп думает о том, как машина побеждает трудом мир. Поп понял оторванность от цветов, и полей, и пахаря, поп знает сиротство свое перед стихией машины, им же пущенной, – поп поборол волю в смерть под маховиком, –

– – ночь. Ничего не видно.

Ночью, в заполночь Дмитрий Росчиславский идет лесом, во мраке, в дожде, в холоде! – в старой солдатской шинельке, рукав в рукав, всунув голову в воротник. Холодно. Нехорошо. Мрак. Шумит лес. Бродят по лесу волки. Скользят ноги в грязи. Тяжело идти. – В съежившемся человечке – мысли – о человеческом гении, о новой земле, о новом человеке, о новой человеческой культуре. Но он русский – и культуры у него нет, и он идет не домой. Он пройдет лесом, в мокроте, по глубочайшим колеям, от которых трещат ноги. В лесу будут нехорошо кричать совы, – так он пройдет до монастырской сторожки, и там в сторожке, на полу, на соломе его примет сестра Ольга, дикая, исступленная, сумасшедшая, злая, страстная и обнаженная в страсти, как скотина. Монахиня – старуха будет спать на печке. Поросенок выбьется из закуты и будет обнюхивать лежащих на соломе. – Дмитрий Росчиславский прошел лес, прошел полем, спустился в овражек, к опушке, чтобы подняться вверх, – вышел на росчиславскую дорогу. Тут его повстречали двое, они шли, должно быть, своей дорогой. Они подошли к Росчиславскому вплотную, вгляделись в лицо.

– А, сука, все по нашим девкам шляешься? – почти мирно сказал Андрей Меринов.