Том 2. Машины и волки - Страница 59

Иван Александрович Непомнящий – во время действия повести – не умер, проздравствовал точно таким же, каким был до повести. И не он, в сущности, герой повести, а его «Книга Живота Моего, Непомнящего», его записи и статистические выкладки. Персонально он не участвовал в повести, но многие хотели бы его придушить, даже своими руками, – если было бы за что его придушить, – но он ничего не делал, и его не за что было душить. Он со всем был согласен и всему подчинялся – и ничего не делал, кроме статистических своих таблиц – –

– – и ночь – – и к ночи пошел туман и дождь, ночь стала черной, сырой, зашарил ветер во мраке, в сиротстве – многое развеивал ветер по обшаренной земле. Каждый, кто был в российских селах и весях, знает тоску керосиновой лампы: нация русских – лучшее – как керосиновый свет, – но много лучин, но много и совсем бессветья, – керосин мутен и чадит, когда выгорает, и коптит, когда горит сильнее, чем надо; лучина всегда коптит, и ломит голову от лучины – от углекислоты, – а бессветье – ночи без света – –

– – керосин никогда не ярок, красноват, почти такой, при котором можно держать открытыми бромисто-серебряные негативы! –

Маленькому, сухонькому Ивану Александровичу говорить шепотком, голову держать в плечах, ходить в женской шали. Иван Александрович – как Россия, за Россию. Иван Александрович спрыгнул с лежанки. На столе, на лежанке, под образами (от образов закуривает Иван Александрович) – лампады горят и свечи. – У стола сел Лебедуха. В кресло сел инженер Форет. И – маятником по комнате – Дмитрий Росчиславский: лейдеповской банкой, индуктируя Лебедуху, комнату, ночь, даже себя. – В кресле – добродетелью – села Марья Ивановна. У двери, у притолоки неизвестный.

И говорит Дмитрий Росчиславский, – потому что он русский, – словами анархиста Андрея с монастырского кладбища – чтобы говорить за себя, за Форета, за Кузьму Козаурова, за человечество:

– Мы все сейчас думаем только о революции, только от революции. – Утверждаю, что Россия, страна историческая, была и есть уже много сотен лет, и кончится не сегодняшним днем. Россия растет – как река, ее путями. Человек двадцать девять дней в месяц работает и день пьянствует, в пьянстве – ему море по колено, – но трудится и создает свой быт, свое право на жизнь он в будни. У государства тоже есть свои будни и пьяные дни, – пьяные дни – это революции. Пьянство родит будни, будни родят пьянство. Россия пьянствовала пять лет, – прекрасные годы! Теперь она идет в будни, революция кончается. Надо сделать подсчет всех морей, кои нам по колено. И утверждаю – не революции и не революционный городовой несут счастье. Самое страшное – обыватель. Сейчас, что бы ни делала революция, Россия и человечество, – две трети всего человечества должны быть заняты тупейшим делом землепашества, чтобы прокормить остальную треть, – их труд убог, ибо он дает излишку, только одну треть, – две трети человечества ковыряют землю, живут со скотом и зависят от стихий природы, – и вся плодородящая земля тратится, чтобы на ней росла картошка и рожь, и корм для свиней. И вот пришел человек ученый, гений, он вооружен всем, что дала культура, – и он изобретает, как механически, фабричным путем прокормить человечество, – картошку, хлеб и мясо, белки, углеводы и жиры будут делать на заводе, он построит маленький заводишко, куда придут пролетарии!.. – и две трети человечества освободятся от крепости к земле, освободятся две трети человеческого труда, человечество получит досуг, освобожденный труд пойдет в города, он будет строить, творить, создавать, он найдет себе путь: но освободятся еще квадрильоны десятин земли, на них возрастут леса, сады, – будет невиданная в мире революция, которая перестроит государство, мораль, труд, освободит, раскрепостит труд, создаст такое, что мы не можем представить. Освобожденный труд пророет каналы, высушит моря, сравняет горы, кинет весть о себе на Марс. Это создадут – гений, культура и пролетарий. Человечество зимами мерзнет у полярных кругов, – будут созданы резервуары, в которых будет храниться тепло, и тепло одной Сахары отопит весь земной шар. Но это не все. Половина человеческой жизни уходит на отдых и сон, – создадут химические заводы, и человечество освободится от сна, – и опять новый освобожденный труд. И это создадут знанье и пролетарий. – Весь земной шар будет садом, ибо не будет пахотных полей. Лошадь, корова и свинья будут только в музеях, ибо их уничтожит машина. Россия первая крикнула клич пролетарию и пролетариям мира, в этом величье нашей революции. Это Метафизика пролетария. И я – с машинникамикоммунистами.

Дмитрий Юрьевич Росчиславский – русский дворянин – лейденовской банкой. Дмитрий Юрьевич Росчиславский – гражданин России, фантаст России – не керосином – свечой Яблочкова, – он редко бреется, он трудится больше чем следует, – лицо его в волосах белых, как лен, бледно, как лен, очень немощно, – и ноги у него подогнуты, как у опоенной лошади. – И вот у лица его вырастают очки и усики Ивана Александровича; – на столе, у лежанки, у образов – лампады и свечи.

И тогда Ивану Александровичу – шепотком, усиками – руки у Ивана Александровича, как лягушечьи лапы – Ивану Александровичу вытащить «Книгу Живота Моего»: – «тише, тише, повремените минутку, – найду, вот на этой странице»… –

– Человеческий гений? – говорите, Дмитрий Юрьевич? – Да-да! Вот-вот. – А я, знаете ли, с Русью, с Россией-матушкой, – я за Россию! – Революция, говорите? – вот-вот. В Коломне кремль старый, Русь да Поочье… Откуда бы это знахарям браться, бабкам, ведунам? – а вот, есть, доктора жалуются: очень много развелось. На знахарях остановимся на минутку: их статистикой не уловишь, – а вот живут, под городом, в городе тоже есть, под заводом, – так вот одни из села в университет, а другие из университета в знахари; и знают знахари, что пятьсот лет тому знали, – так вот пятисотлетие и уперлось в наши дни, нехорошо! – Да-да. Впрочем, помолчу. Пусть цифры говорят, простите, не по порядку.