Том 2. Машины и волки - Страница 46

А на бабе-Рязани: живут люди. А жила баба-Рязань тысячелетье, живот бабы-Рязани – Кремль, внизу под Кремлем протекает река Трубеж. На животе у бабы-Рязани – на монастырях, соборах и княжьем дворе – камнем на камне высечено о том, как делился князь Ярослав Рязанский, как московские князья полонили рязанских князей, как варом варила Рязань крымского хана Гирея. Древнее имя Трубеж, Трубеж веками трубит – о хане Гирее, о рязанских князьях, о князе Ярославе Рязанском, омывает бабе-Рязани живот. С живота, с кремлевского холма – на десятки верст луга видны, поемы, там, вдали – Белоомут, поэзия Огарева… Веками трубит Трубеж: – там внизу под обрывом столбик стоял, и на столбике объявление было – здравотдела рязанского:

...

«В реке Трубеж купаться строго воспрещается, так как река Трубеж заражена сифилисом» –

«Склад бюро похоронных процессий!..»

– – И – –

Мужичья глава, о черном хлебе, сторона обывательская

– – опять мужики . . . . . . . . . . . . . . .

до Рязани, до легенд о Смутном времени, до и после дней времени действия этой повести – мужики, историческая эта легенда без истории, коя во время действия этой повести, как и триста лет назад, пахала сохой, ездила на беде, плавала на паромах, а по веснам подвязывала под брюхо скотину, чтобы стояла, – коя жила на полатях, храня под полатями от холодов телят, и жила в жильях – даже не от каменного века, но от деревянного, – и ставила свои жилья, как кочевники ставят на ночь свои обозы. Жила, ничего не зная, – знала: –

– июль, август, сентябрь – ваторга, да после будет – мятовка. Холоден сентябрь да сыт: сиверко, да сытно. Август – собериха, в августе серпы греют, вода холодит. Авось – вся надежда наша, авось, небось, да третий как-нибудь, – на авось мужик и хлеб сеет, на авось и кобыла в дровни лягает, – русак на авось и взрос, – авось и рыбака толкает под бока, – авось велико слово – авось дурак, да дурь-то его умная, – авось небосю – брат родной!.. –

Фельдфебеля в казармах и в заводских бараках бились над ними:

– Да што ты – русский, што ли? –

– Нет, мы зарайски… –

…Надписан над деревнями – человечий хвост, которого у людей вообще нет. –

Запись первая.

Расчисловы горы, смотря по погоде, по времени, по привычности к этим местам – и в версту, и в три версты покажутся. Мужики жили, как жили по всей России. Рассчитывали так, что сначала правили сами, по совести своей и уму, скажем, как разбойники, – этак до двадцать первого года, а потом сели – жулики, мастеровщина, городские. До двадцать первого года, до голода, правили по разбойной совести народ хороший, головорезы, – взятку дать там, самогоном угостить – никак! – морду набьют и в холодную для отрезвления. – В семнадцатом году, правда, были такие, которые рассуждали:

– Зачем, скажем, острожников выбираете?

– Да он, друг, к острожному делу привыкши. Выберут, к примеру, меня, а власть обернется: мне в остроге сидеть непривычно – – но к Октябрю тогда такие разговоры затихли. Власть стала мужичья, твердая, по хлебу, хлеб пошел вместо денег, и делали все по мужичьему закону, – городам и господам, значит, крышка.

В двадцать первом году сели на голову мужикам – жулики, городские, – ввели продналог вместо разверстки, стали заводить свои порядки. В двадцать первом году взяткой откупиться – самое легкое было дело. В двадцать первом году пол-уезда свои доли скрыли: у мужика клину восемь долей – взятку дал – стало три, – пропала земля, в нетях ходила. К двадцать второму году статистика в этом деле разобралась, порасстреляли кое-кого. Двадцать второй год, когда мужичья революция кончилась, мужики обозвали – шапошним разбором, – складай, дескать, удочки! – К двадцать второму году город – жулики – коммунисты – сел мужику на хребет крепко: раньше сапоги стоили – четыре пуда ржи, теперь – двенадцать, налогов надо было платить в двадцать раз больше, чем до войны. У мужиков спрашивали: – «что, у вас коммунисты есть?» – Мужики отвечали: – «Нет, у нас все больше народ»… – Мужики рассчитывали: – озимого клина в уезде 12 1/2 тысяч десятин, урожай хорошо – по 70 пудов с десятины, итого 875 тысяч пудов всего; обратно в землю на посев 150 тысяч пудов, продналогу 327 тысяч пудов, – итого на еду и на покупки остается у мужиков 400 тысяч, а по норме Наркомпрода – 13 пудов на едока – норма мужику голодная – ржи надо миллион двести тысяч пудов: – хлеба хватит мужикам до зимнего Николы. А жизнь мужичья – известная: поесть да поработать, поработать да поесть, да, кроме того, – поспать, родить, родиться и умереть. Осенью в двадцать первом году обозначилось, что многим, у кого клин большой, а под рожью мало – платить продналога придется больше чем уродилось: озорники посылали бумаги, чтобы отставили их от земли, – за озорство их сажали в холодную, на отсидку.

Всю революцию к мужикам ездили ораторы, открывали избы-читальни, увещевали мужиков, что продналог и гужевая на их же пользу, гоняли в город на сельские курсы, присылали на курево газеты, книги, молодежь устраивала спектакли, комсомол был: – с двадцать вторым годом все это кончилось, никто ездить не стал, за все затребовали монету, в школе и то не учились, – до Рождества стояла без стекол, а после

Рождества не осталось дров. Баловство кончилось. Молодежь сразу вся переженилась, то есть парни обросли бородами, обовшивели, мужичьи поглупели, заговорили с хитрецой, зады у всех подсохли; – девки, став бабами, бабами и стали, где от двадцати до тридцати трех лет по внешности возраста не определишь, – зародили детей, захудали, окоровились. Мужики и бабы – парни и девки, став мужиками и бабами, всегда глупеют – почему бы? – и женатый мужик – всегда крот. Так и жили.