Том 2. Машины и волки - Страница 105

К оглавлению

105

Первый:

– Ты извини меня, говорить тут не о чем, товарищ Гаврилов.

Командарм докурил папиросу, всунул окурок к синим и красным карандашам, – поднялся из кресла.

Командарм:

– Прощай. –

Первый:

– Пока. –

Командарм красными коврами вышел к подъезду, «ройс» унес его в шум улиц. – Негорбящийся человек остался в кабинете. Никто больше к нему не приходил. Не горбясь, сидел он над бумагами, с красным толстым карандашом в руках. Он позвонил, – вошел секретарь, – он сказал: – «распорядитесь убрать окурок, вот отсюда, из этой подставки». И опять безмолвствовал над бумагами, с красным карандашом в руках. Прошли час и другой, человек сидел за бумагами, работал. Однажды звонил телефон, он слушал и ответил: – «Два миллиона рублей галошами и мануфактурой для Туркестана, чтобы заткнуть бестоварную дыру. – Да, само собою. Да, валяй. – Пока». – Входил бесшумно коридорный человек, поставил на столике у окна поднос со стаканом чая и куском холодного мяса, прикрытым салфеткой, ушел. – Тогда негорбящийся человек вновь позвонил секретарю, спросил: – «секретная сводка готова?» – И вновь надолго человек безмолвствовал над большим листом, над рубриками Наркоминдела, Полит-и Экономотделов ОПТУ, Наркомфина, Наркомвнешторга, Наркомтруда. – Тогда в кабинет вошли – один и другой, – люди из той тройки, которая вершила. – –

Над городом шел желтый в туманной мути день. К трем начали синеть, сереть переулки и небо. Небо – огромной фабрикой – занялось покупкой и продажей стеганых одеял, просаленных до серого лоска.

В четыре часа, когда город заплакал мокрыми стеклами фонарей, подведенных, как глаза проституток, когда особенно много людей на улицах, ревут рожки автомобилей, гудят заводы и поезда, и трещат трамваи, – к дому номер два, на окраину, подъезжало несколько автомобилей. Дом кутался во мрак, точно мрак мог согреть промозглую сырость. Те окна дома, что выходили к заречному простору, отгорали последней щелью заката, и там, за этим простором, эта щель точила, истекала запекшейся, полиловевшей кровью. – У ворот дома стали два милиционера рядом со сторожами в фартуках и валенках. У дверей в парадный ход стали два милиционера. Краском, с двумя орденами Красного Знамени, гибкий как лозина, – с двумя красноармейцами, – вошел в подъезд. В доме шел час отдыха, было тихо, только где-то далеко пела хо-жалка негромкую песню о том, как «выйдет она на реченьку, поглядит на быструю». Краскома с красноармейцами в прихожей встретил человек в белом халате. – «Да-да-да, знаете ли», – и тогда смолкла заречная песнь хожалки. – В приемной окна выходили на заречный простор. Здесь окна были без гардин. Здесь стены были выкрашены белой краской и с потолка здесь падал белый электрический свет. Телефонов здесь не было. Комната была велика и пуста. Посреди нее расставился стол в белой клеенке и вокруг стола стояли – казенного образца, как на железных дорогах, – клеенчатые стулья с высокими спинками. У стены поместился клеенчатый диван, покрытый простыней, у дивана деревянный табурет. В углу над раковиной, на стеклянной полке, расставлены были пузырьки с разными номенклатурами, бутылища с сулемой, банка с зеленым мылом, – висели около желтые, неподсиненные полотенца. – С первыми автомобилями приехали профессора, терапевты, хирурги. В приемную приходили люди в сюртуках и черных жакетах; эти люди снимали пиджаки и облачались в белые халаты. – Сукровица заречного заката в окнах умерла. – Люди входили, здоровались, – встречал их – хозяином – высокий человек, бородатый, добродушный, лысый. Люди науки, медицины, в частности, в огромном большинстве случаев почему-то очень некрасивы: или у них не доросли скулы, или гипертрофировались скулы так, что скулы расставлены шире ушей; глаза у них почти всегда под очками, или сели на висках, или залезли в самые углы глазниц; судьба одних лишила благословения волосами, и реденькая бороденка растет у них на шее, – у других же волос прет не только на скулах и подбородке, но и на носу, и на ушах; – и, быть может, это обстоятельство создало в среде ученых обычай чудачества, когда каждый ученый обязательно чудак, причем чудачество его – увеличивает его ученость. – Впрочем, сейчас в этой приемной чудачеств, должно быть, не было. – Тот, который встречал хозяином, хирург, профессор, заросший волосами так, что волосы росли на носу, – чудачествовал только обильным этим бурным волосом, на котором сидели маленькие очки, – и чудачеством блистала его лысина. – К нему навстречу прошел профессор Лозовский, человек лет тридцати пяти, бритый, в сюртуке, в пенсне с прямою перекладиной, с глазами влезшими в углы глазниц. –

– Да-да-да, знаете ли.

Бритый человек передал волосатому разорванный конверт с сургучной печатью. Волосатый человек вынул лист бумаги, поправил очки, прочел, – опять поправил очки, недоуменно передал лист третьему. – –

Бритый человек, торжественно:

– Как видите, секретная бумага, почти приказ. Ее прислали мне утром. Вы понимаете.

Первый, второй, третий – отрывки разговоров, негромко, поспешно:

– При чем же тут консилиум?–

– Я приехал по экстренному вызову. Телеграмма пришла на имя ректора университета. – –

– Командарм Гаврилов, – знаете, тот, который. – –

– Да-да-да, знаете ли, – революция, командир армии, формула, – и – пож-жалуйте. – –

– Консилиум.

– Вы его видели, господа, – товарища Гаврилова, – что за человек?

– Да-да-да, знаете ли, батенька. – –

Электричество здесь падало резко вырезанными тенями. Рана заката унесла за собой во мрак заречный простор. – Один другого взял за пуговицу нагрудного кармана у халата; один другого взял под руку, чтобы пройтись. – Тогда: – громко, медленно, покойно – один, другой, третий:

105