Том 2. Машины и волки - Страница 102

102

– Как дела? – спросил попросту, без рапортов, командарм.

Один из троих заговорил, сообщил новости, и тогда спросил в свою очередь:

– Как ваше здоровье, товарищ Гаврилов?

Лицо командарма сделалось на минуту чужим, он сказал недовольно:

– Вот был на Кавказе, лечился. Теперь поправился. – Помолчал. – Теперь здоров. – Помолчал. – Распорядитесь там, никаких торжеств, никаких почетных караулов, вообще… – Помолчал. – Вы свободны, товарищи.

Трое штабистов поднялись, чтобы уйти. Командарм, не поднимаясь, каждому из них подал руку, – те вышли из салона бесшумно. – Когда в салон входил командарм, Попов не поклонился ему, – взял книгу и отвернулся с ней от командарма, перелистывал. Командарм одним глазом взглянул на Попова и тоже не поклонился, сделал вид, что не заметил человека. – Когда штабисты ушли, – не приветствуя, точно они виделись вчера вечером, командарм спросил Попова:

– Хочешь чаю, Алеша, или вина?

Но Попов не успел ответить, потому что вперед выступил ординарец, зарапортовал, – «товарищ командарм», – о том, что автомобиль снят с платформы, в канцелярию поступили пакеты, – один пакет из дома № первый, привез его секретарь, секретный пакет, – о том, что квартира приготовлена в штабе, – что кипа пришла телеграмм и бумаг с поздравлениями. – Командарм отпустил ординарца, сказал, что жить останется в вагоне. – Командарм приехал сейчас не к армии, но в чужой город: его город, где была его армия, лежал отсюда в тысячах верст, – там, в том городе, в том округе, остались его дела, заботы, будни, жена. – Проводник, не дожидаясь ответа Попова, поставил на стол стакан для чая и стакан для вина. Попов вылез из своего угла, подсел к командарму.

– Как твое здоровье, Николаша? – спросил Попов, заботливо, так, как спрашивают братья.

– Здоровье мое – как следует, совсем наладилось, здоров, – а вот, чего доброго, придется тебе стоять у моего гроба в почетном карауле, – ответил Гаврилов не то шутя, не то серьезно: во всяком случае – невеселой шуткой.

Эти двое, Попов и Гаврилов, были связаны старинной дружбой, совместной подпольной работой на фабрике, тогда далеко в молодости, когда они начинали свои жизни орехово-зуевскими ткачами; там в юности затерялась река Клязьма, леса за Клязьмой по дороге в город Покров, в Покровскую пустынь, где собирались комитетчики: там была голоштанная ткачья молодость с подпольными книжечками, с изданиями «Донской Речи», – с «Искрой», как Евангелие, с рабочими казармами, сходками, явками, – с широкой площадью у станции, где в пятом году свистали над рабочими толпами казачьи пули и плетки; потом была – совместная – Богородская тюрьма, – и дальше – бытие революционера-профессионала – ссылка, побег, подполье, таганская пересыльная, ссылка, побег, эмиграция, Париж, Вена, Чикаго; – и тогда тучи четырнадцатого года, Бриндизи, Салоники, Румыния, Киев, Москва, Петербург, – и тогда: гроза семнадцатого года, Смольный, Октябрь, гром пушек над московским Кремлем, и – один начальник штаба Красной гвардии в Ростове-на-Дону, а другой – предводитель пролетарского дворянства, как сострил Рыков, в Туле, для одного тогда – войны, победы, командирство над пушками, людьми, смертями, – для другого – Губкомы, Исполкомы, ВСНХ, конференции, собрания, проекты и доклады: для обоих – все, вся жизнь, все мысли – во имя величайшей в мире революции, величайшей в мире справедливости и правды. Но навсегда один другому – Николаша, – один другому – Алексей, Алешка, – навсегда товарищи, – ткачи, без чинов и регламентов. –

– Ты мне расскажи, Николаша, как твое здоровье? – спросил Попов.

– Видишь ли, у меня была, а может быть, и есть, язва желудка. Ну, знаешь, боли, рвота кровью, изжоги страшные, – так, гадость страшная, – командарм говорил негромко, наклонившись к Алексею. – Посылали меня на Кавказ, лечили, боли прошли, стал на работу, проработал полгода, опять тошнота и боли, опять поехал на Кавказ. Теперь опять боли прошли, даже выпил для пробы бутылку вина… – Командарм перебил себя: – Алешка, может, вина хочешь, вон там, под лавкой, – я привез тебе ящичишко, откупори! – Попов сидел, подперши голову ладонью, он ответил:

– Нет, я с утра не пью. Ты говори.

– Ну, вот, здоровье мое совсем в порядке. – Командарм помолчал. – Скажи, Алешка, – зачем меня вызвали сюда, не знаешь?

– Не знаю.

– Пришла бумага, – выехать прямо из Кавказа, – даже к жене не заезжал. – Командарм помолчал. – Черт его знает, не могу придумать, в чем дело, в армии все в порядке, ни съездов, ничего… – А ты бывал на Кавказе? – Вот на самом деле замечательная страна, – поэты у нас ее называют – полуденная – я не понимал, к чему такое слово: побыл, – правильно, – полуденная! – Граната съешь, Алеша, – мне нельзя, ординарцев угощаю. – Как дела? –

Командарм говорил об армии, он переставал быть ткачом и становился полководцем и красным генералом Красной Армии; командарм говорил об Орехово-Зуеве и орехово-зуевских временах, – и не замечал, должно быть, как становился он ткачом, – вот тем ткачом, который тогда там полюбил заречную учительницу, чистил для нее сапоги и ходил босиком до школы, чтобы не пылились сапоги, и только в лесочке у школы обувался, – купил для нее фантазию с бантом и шляпу а-ля-черт-побери, – и все же дальше разговоров о книжечках никуда с училкой не забрел, не вышло у них романа, отвергла его учительша. Командарм-ткач был уютным, хорошим человеком, умевшим шутить и видеть смешное, – и он шутил, разговаривая с другом; – лишь изредка спохватывался командарм, делался непокойным: вспоминал о непонятном вызове, неловко двигался и говорил тогда здоровым ткачом о больном командарме: – «Вельможа, фельдмаршал, сенатор, – тоже, – а гречневой каши есть не могу… да, брат, цека играет человеком, – из песни слова не выкинешь», – и отмалчивался.

102